Рисунок на тему аленький цветочек: Какой рисунок нарисовать к сказке «Аленький цветочек»?

(1900) и Луна и Звезды (1902) все олицетворяют красивых женщин по-разному.Читайте дальше, чтобы узнать больше о каждой серии.

Откройте для себя шесть тем, которые Альфонс Муха исследовал при создании своих плакатов в стиле модерн.

«Времена года», 1896 г. (Фото: WikimediaCommons, Public Domain)

Времена года был первым набором декоративных панно Мухи и стал одной из его самых популярных серий. Шампенуа попросил художника создать как минимум еще два набора на ту же тему в 1897 и 1900 годах.Олицетворение четырех времен года не было чем-то новым для того времени, поскольку старые мастера часто интерпретировали весну, лето, осень и зиму как человеческие фигуры. Однако стиль Мухи вдохнул в тему новую жизнь. Художница запечатлела переменчивое настроение времен года с помощью четырех отдельных женских образов: нежной Весны, соблазнительного Лета, плодородной Осени и морозной Зимы.

«Цветы-гвоздики», 1898 г. (Фото: WikimediaCommons, Public Domain)

В серии Цветы Муха олицетворял четыре цветка в своем особом стиле.Роза, ирис, гвоздика и лилия изображены как женщины в длинных развевающихся платьях, окруженные соответствующими цветами. Даже прически испытуемых имитируют форму лепестков и листьев.

Две оригинальные акварельные иллюстрации были выставлены на персональной выставке Мухи в Salon des Cent в 1897 году, но весь набор стал доступен только в следующем году. Серия была настолько популярна, что Шампенуа решил напечатать уменьшенную версию со всеми четырьмя панелями на одном изображении.

«Искусство-танец», 1898 г. (Фото: WikimediaCommons, Public Domain)

К 1898 году Муха приобрел такую ​​известность, что смог начать создавать свои гравюры на роскошных материалах. Серия The Arts была напечатана на пергаменте тиражом 1000 экземпляров, а дополнительные 50 экземпляров ограниченным тиражом были напечатаны на атласе.

В серии The Arts Муха олицетворяла различные художественные дисциплины в образе женщин в определенные часы дня.Картина держит красный цветок — символ вдохновения — в течение дня. Поэзия созерцает, глядя на залитую лунным светом сельскую местность. Музыка слушает пение птиц по ночам, а танец танцует на дневном осеннем ветру.

«Времена дня», 1899 г. (Фото: WikimediaCommons, Public Domain)

В серии The Times Of The Day Муха сочетает свежие нежные цвета с цветочными мотивами.Как следует из названия, каждая женская фигура представляет время суток: утреннее пробуждение, яркость дня, вечернее созерцание и ночной отдых. Каждая фигура поставлена ​​и установлена ​​в естественном окружении, которое отражает настроение. Сцены помещены в сложную орнаментальную раму, напоминающую готическое окно.

В Драгоценные камни Муха олицетворяет четыре драгоценных камня как красивых женщин.Каждая женская фигура изображена в развевающихся одеждах и украшениях для волос, напоминающих цвет камня. Даже их глаза соответствуют оттенку драгоценного камня, который они представляют. Муха также соединил каждую фигуру с определенным цветком.

Фигурка аметиста окрашена в пурпурный, красный и розовый цвета, а в паре с радужной оболочкой. Изумруд изображается как таинственный драгоценный камень с мотивами дракона, горгульи и змеи, представленными в сцене. Она, конечно же, одета в зеленое и изображена среди лилий.Руби держит вызывающую позу, игриво касаясь своего богато украшенного рубинового ожерелья. Она сочетается с цветами пуансеттии. Топаз сидит с мечтательным выражением лица, одетый в длинную золотую мантию и окруженный цветущим растением под названием Lunaria annua.

Альфонс Муха – Луна и звезды (1902) из ​​музея

Луна и звезды — последняя серия декоративных панно Мухи.Три разные звезды и Луна представлены в виде женских фигур. Вечерняя Звезда , Полярная Звезда и Утренняя Звезда Фигурки парят в космосе и излучают закрученный звездный свет. Фигура Луны закрывает рот рукой, как бы выражая удивление. Луна предстает в виде ореола, обрамляя и подсвечивая ее лицо.

Статьи по теме:

Как извилистые плакаты в стиле ар-нуво Альфонса Мухи возвысили эстамп как форму искусства

Ар-нуво, изысканный архитектурный стиль, определивший начало 20 века

Изысканное учебное пособие 1896 года, иллюстрирующее, как цветы превращаются в предметы искусства в стиле модерн

Старинные плакаты в стиле модерн начала века

«Алая буква» Натаниэля Хоторна, рецензия

Между более ранними и более поздними произведениями Хоторна нет решения литературной преемственности, а только увеличение роста и понимания.«Дочь Рапаччини», «Молодой Гудман Браун», «Сокровище» Питера Голдтуэйта и «Художник прекрасного», с одной стороны, — это обещание, воплощенное в «Алой букве» и «Доме с семью фронтонами», с другой; хотя вряд ли мы поняли бы обетование, если бы исполнение не объяснило его. Более короткие пьесы имеют лирическое качество, но более длинные романсы выражают больше, чем простое сочетание лирики; у них богатая, разнообразная жизнь. Материал устроен таким образом, что становится второстепенным для чего-то более высокого и великого, к чему не подготовил нас наш предыдущий анализ содержимого яйца.

«Алая буква» была первой, и критики стремятся объявить ее наиболее впечатляющей из этих более обширных постановок. В нем есть очарование бессознательности; автор не осознавал во время работы, что эта «самая многословная из сказок» была полна чудесной жизненной силы гения. Он сочетает в себе силу и сущность дуба с тонкой организацией розы и велик не по злому умыслу, а неизбежно. Он доходит до сути дела и приходит к некоторым нестандартным выводам, которые, однако, вряд ли поймет один читатель из двадцати.Ибо внешнее или буквальное значение рассказа, хотя и находится в строгом соответствии с духом, скрывает этот дух от буквального глаза. Читатель может выбрать глубину в соответствии со своими дюймами, но только высокий человек коснется дна.

Наказание алой буквы — исторический факт; и, если бы не символ, таким образом готовый дать автору руку, такой книги, как «Алая буква», несомненно, никогда бы не существовало. Но символ дал то прикосновение, благодаря которому разрозненные мысли Хоторна по этому вопросу объединились и кристаллизовались в органической форме.Очевидно, она была и источником вдохновения, подсказывающим новые стороны и черты истины, — своего рода гамамелисом для обнаружения духовного золота. Некоторая такая образная эмблема, представленная прозаически, но постепенно наделенная сверхъестественными атрибутами, была одним из любимых приемов Хоторна в его рассказах. Мы можем понять его ценность в данном случае, представив себе книгу с опущенной алой буквой. Для сюжета это практически не принципиально. Но алая буква поднимает тему с материального на духовный уровень.Это концентрация и тип всего аргумента. Он превращает прозу в поэзию. Он служит формулой для передачи идей, иначе слишком тонких для слов, а также для усиления мрачной живописности морального пейзажа. Он горит на груди своей обладательницы, бросает зловещее сияние на ее путь, изолирует ее от человечества и в то же время является мистическим талисманом, открывающим ей вину, скрытую в других сердцах. Это метка Черного человека и первая игрушка маленькой Жемчужины.По мере развития сюжета доминирующей фигурой становится алая буква, — все окрашивается ее зловещим блеском. Ужасным чудом его образ воспроизвелся на груди министра, где «божье око узрело его! ангелы всегда указывали на него! черт это хорошо знал и беспрестанно терзал прикосновением своего горящего пальца!» — и, наконец, в безумном воображении Диммсдейла его призрак появляется даже в полуночном небе, как будто само небо подхватило заразу его так усердно скрываемого греха.Так сильно укоренена алая буква в каждой главе и почти в каждой фразе книги, носящей ее имя. И все же это, вероятно, смутило бы среднестатистического романиста. Палочка Просперо, не способная помочь непосвященному, сбивает его с толку и обжигает пальцы. Между гениальностью и любым другим свойством ума есть различие не в степени, а в характере.

Каждый рассказ можно рассматривать в двух аспектах: как логическое развитие вывода из предпосылки и как нечто окрашенное и модифицированное личными качествами автора.Если последний обладает гениальностью, то его доля в продукте сравнима с долей природы в произведении человеческого искусства, — придающего ему все, кроме абстрактной формы. Но большинство беллетристов склонны скорее умалять, чем усиливать красоту абстрактной формы своего представления, если она вообще таковой и обладает. Во всяком случае, нет лучшего способа определить ценность роли писателя в данном произведении, чем рассмотрение произведения в том, что можно назвать его пренатальным состоянием. Сколько, например, «Алой буквы» было готово до того, как к ней прикоснулся Хоторн? Дата исторически зафиксирована примерно в середине семнадцатого века.Сценические реквизиты, так сказать, хорошо приспособлены для того, чтобы стать мебелью и фоном романтического повествования. Мрачная и энергичная религиозная секта, первооткрыватели целины, с волком и индейцем у дверей, но с воспоминаниями об Англии в сердце и английскими традициями и предрассудками в уме; слабы числом, но сильны духом; без культивирования, кроме Библии и меча; жертвы темного и кровавого суеверия — такие люди и сцена придают замечательное облегчение и цвет рассказу о человеческой слабости и печали. Среди такого окружения стоит фигура женщины с алой буквой на груди. Но здесь мы подошли к паузе и должны обратиться к автору за следующим шагом.

С чего же начнется история? Роман «двадцати чисел» типа Диккенса или Теккерея начинался бы с детства Эстер, и основная часть повествования касалась бы происхождения и совершения преступления. Нет никаких намеков на то, что Хоторн обдумывал эту фазу темы. У нас есть проблески героини в старинной аристократичности ее английского дома; мы видим лысину и благочестивую бороду ее отца и выражение заботливой и тревожной любви ее матери; мы видим собственное лицо девушки, сияющее юношеской красотой.Она встречает бледного, пожилого ученого с его тусклыми, но проницательными глазами, и брак, лишенный любви с ее стороны и безумный с его стороны, происходит; но они не видели огненного пламени алой буквы, пылающего в конце их пути. Разношерстная пара поселилась в Амстердаме; но, наконец, когда до них дошли вести о пуританской колонии в Массачусетсе, они готовятся эмигрировать туда. Но Прин, сам откладывая некоторые дела, заранее отправляет свою молодую, красивую, богатую жену занять ее место в поселении пионеров.В диком, свободном воздухе этого нового мира воспламенились ее духи, и ей открылись многие неожиданные склонности ее порывистой и страстной натуры. «Богатые, сладострастные, восточные черты» ее темперамента, ее горячая любовь к красоте, ее сильный интеллектуальный склад и ее природная энергия и способности — эти элементы нуждались в сильной и мудрой руке, чтобы обуздать и направить их, едва ли замаскированные, как они. были легкой и изящной листвой ее невинной, женственной прелести. Однако, будучи оставленным на два года «на произвол судьбы», ее мужу нечего было удивляться, когда, выйдя из леса, первым объектом, встретившимся его глазам, была Гестер Принн, «стоящая позорная статуя». , перед людьми.Она, «несомненно, была сильно склонена к падению»; и хотя автор оставляет этот вопрос в том, что касается какого-либо явного утверждения, очевидно, что, если бы он записал то, что уже было изображено в его воображении, немногие многозначительные намеки, разбросанные по всему тому, превратились бы в косвенные и трудоемкое повествование, какого только может желать любой самый продуманный английский или французский романист.

За свою выдержку он получил много похвал от благонамеренных критиков, которые, кажется, думают, что его сдерживали соображения морали или приличия.Это кажется немного натянутым. Как художник и как человек определенного темперамента Хоторн трактовал ту сторону предмета, которая казалась ему более сильной и интересной. Но писатель, который работает с глубоким пониманием и правдивой целью, никогда не может быть виновен в недостатке приличия. Непристойность есть творение не Бога или природы, а непристойного. И тот, кто считает само собой разумеющимся, что непристойность обязательно связана с рассказом о незаконной страсти, плохо изучал человеческую природу и хорошую литературу.

Правда в том, что ситуация, выбранная Хоторном, имеет больший размах и глубину, чем та, которую он пропустил. Именно с субъективных последствий поступка грешника начинается наше понимание его. Удар убийцы ничего не говорит нам о его характере; но в его раскаянии или ликовании над своим поступком его тайна открывается нам. Итак, Хоторн связывает отправную точку своего романа с дверью тюрьмы Эстер, а не с какой-либо более ранней эпохой ее карьеры, потому что оттуда повествование может, так сказать, двигаться в обоих направлениях одновременно; все существенное из прошлого может быть собрано по желанию, а воспоминания и самопознание персонажей могут дополнить авторский анализ.История сразу закругляется, ловя свет и отбрасывая тень; и предыдущая жизнь Эстер кажется нам знакомой в тот момент, когда она встает на эшафот, — ибо в случае подобного ее опыту голый намек рассказывает всю печальную историю. Пока женщины слабы, а мужчины эгоистичны, нет необходимости писать пролог «Алой буквы»; это уже тысячу раз известно. Но что последует, неизвестно; никакие газеты не публикуют ее, она не передается из уст в уста, и она не кричит на крышах домов.И все же есть большая потребность в том, чтобы этому обучали, ибо такое обучение служит практической нравственной пользе. Все испытали на себе соблазн искушения, но немногие осознают последствия уступки ему. Это продолжение исчерпывающе проанализировано в романе, отсюда и глубокий и постоянный интерес повести. Нет такого эксцентричного грешника, который мог бы найти здесь формулировку своей личной проблемы. Такое достижение свидетельствует о высоком размахе искусства. Форма имеет не столярную симметрию французской драмы, а спонтанную, живую симметрию дерева или цветка, раскрывающуюся внутренней силой.Нас тянет рассматривать не очертания, а субстанцию, которая претендует на родство с самыми сокровенными уголками нашей собственной природы; так что «Алая буква» является самооткровением для любого, кто возьмется за нее.

В рассказе такого масштаба комплекс происшествий был бы излишним. Инциденты в художественной литературе используются двояко: для развития характеров и для поддержания внимания читателя. Но персонажи этой сказки технически не разработаны; они постепенно становятся прозрачными по мере того, как стоят, пока мы не увидим их насквозь.И то, что мы таким образом созерцаем, является не столько индивидуальными особенностями, сколько чертами и особенностями нашей общей человеческой природы под давлением данных условий. Индивидуумы есть, и при необходимости их можно достаточно четко выделить; но та их часть, которая нас интересует, лежит настолько глубоко под поверхностью, что неизбежно обнаруживает больше общих, чем личных характеристик. Индивидуальное скрывает общее в меру своей индивидуальности; а поскольку эффект «происшествия» состоит в том, чтобы подчеркнуть индивидуальность, лучшая ценность «Алой буквы», если бы она была основана на происшествии, была бы обесценена.Что касается отсрочивания читательской сонливости, — на дыбе дремали жертвы инквизиции; и люди, которые слишком долго не могли уснуть из-за бойких тонкостей Золя или дедалианских инволюций миссис Генри Вуд, несомненно, зевали при открытии души Димсдейла и отяжелели от зрелища эльфийского своенравия Перл.

Димсдейл в художественном отношении является продолжением Эстер; и тем не менее средний писатель не был бы склонен наткнуться на него как на вероятного соблазнителя.Сообщество, в котором он живет, определенно демонстрирует похвальное отсутствие подозрительности по отношению к нему: даже старая госпожа Хиббинс, чье чутье на моральную падаль было столь же острым, как и у современного светского журнала, едва ли может поверить в собственные убеждения. «Какое воображение смертных могло представить это!» — шепчет старушка Эстер, когда министр проходит в процессии. «Многие члены церкви видели меня, идущего за музыкой, который танцевал в одном такте со мной, когда кто-то был скрипачом! Это мелочь, когда женщина знает мир.Но этот министр! Конечно, именно эта утонченность делает его более доступным для завершения истории. Грубый, чувственный человек сделал бы всю драму грубой и очевидной. Но социальное положение Диммсдейла, а также его личный характер, кажется, возвышают его над возможностью такого промаха. Это важно для масштаба лечения, которое, имея дело с духовными аспектами преступления, требует от персонажей духовных наклонностей. Возлюбленный Эстер, таким образом, должен быть министром, ибо священник того времени «стоял во главе социальной системы»; и, кроме того, — главная цель рассказа состоит в том, чтобы показать, что никакие священные обеты или возвышенные устремления не могут избавить смертного человека от общечеловеческой ответственности перед виной, — Димсдейл сам должен совершить самый роковой из грехов, против которых, как предполагается, священник обеспечить защиту; более того, он является фактическим духовным наставником той, которую он губит. Он должен быть молод и миловиден для художественной гармонии; но его физическая организация деликатна, он болезненно добросовестный, и «Творец никогда не создавал другого существа, столь чувствительного, как это».

Он тоже высокоинтеллектуален, хотя, как тонко различает автор, не слишком широко. «Ни в каком состоянии общества он не был бы, что называется, человеком либеральных взглядов; для его спокойствия всегда было бы важно чувствовать давление веры вокруг себя». Он также никогда «не пережил такого опыта, который бы вывел его за рамки общепринятых законов, хотя в единственном случае он так ужасно нарушил один из самых священных из них.Именно такими тонкими, но важными оговорками и раскрывается авторское мастерство персонажа: они ускользнули бы от обыденного ума, который тем самым недоумевал бы показать, почему Диммсдейл не последовал примеру Эстер, и не искал облегчения, умозрительно вопрошая действенность всех социальных институтов. Этот средний ум вряд ли мог бы заметить слабое место в таком характере — «это буйство страсти, которое, смешавшись с более чем одним обликом, с его высшими, более чистыми, более мягкими качествами, было, по сути, его частью. того, на что претендовал дьявол, и через который он стремился завоевать остальных.Именно на этот недостаток указывает Чиллингворт. «Посмотрите теперь, как страсть овладевает этим человеком и выводит его из себя! Как с одной страстью, так и с другой! Этот благочестивый мастер Димсдейл совершил дикий поступок в пылу страсти своего сердца! В остальном, за исключением одного бросающегося в глаза случая, министр играет роль Прометея для стервятника Чиллингворта. Как Эстер страдает от публичного разоблачения и откровенного позора, так и он окутан тайными муками; и любой способ наказания оказывается бессильным навсегда.«Нервная чувствительность и огромная сила самоограничения» — главные черты характера молодого человека, и именно они, в сочетании с его утонченным эгоизмом, делают его беззащитным перед Чиллингвортом. Димсдейл больше заботится о своей социальной репутации, чем о чем-либо еще. Его самоуважение, его покой, его любовь, его душа — все может уйти: пусть останется его репутация! И все же та же самая ложная репутация ежедневно причиняет ему самую острую боль.

Перл, однако, является истинным творением книги: каждое прикосновение к ее портрету — гениальное прикосновение, и сама ее концепция — вдохновение.И все же средний ум счел бы ее обузой. Можно было бы использовать любой предлог, чтобы выслать ее из комнаты, так сказать, и ограничить ее высказывания, когда она должна была появиться, односложными или сентиментальными банальностями. Она не только свободна от такого рода репрессий, но и заявляет о себе как о самой яркой и активной фигуре в повести. Вместо того, чтобы жалко оставаться на заднем плане, как ни в чем не повинная несчастная, чья жизнь была испорчена еще до того, как она началась, это странное маленькое существо, со смехотворным пренебрежением к прецедентам и приличиям, берет бразды правления в свои детские руки и господствует над каждым, с кем приходит. на связи.Эта идея была предоставлена ​​Хоторну для создания: ни древняя, ни современная художественная литература не могут сравниться с Перл. «Подарив ей существование, был нарушен великий закон. … Страстное состояние матери было посредником, через который передавались еще не рожденному младенцу лучи его нравственной жизни. … Прежде всего, воинственный дух Эстер той эпохи был увековечен в Перл». Мать «чувствовала себя так, как будто вызвала духа, но из-за какой-то неправильности в процессе заклинания не смогла завоевать мастер-слово, которое должно управлять этим новым и непостижимым разумом.Перл инстинктивно понимает свое положение прирожденного изгоя из мира крещеных младенцев и отвечает на их презрение и презрение самой горькой ненавистью — страстью вражды, которую она «унаследовала по неотъемлемому праву из сердца Эстер». В своих детских играх ее вечно творческий дух сообщался с дикой энергией и изобилием изобретательности тысячам самых неожиданных предметов; но — и здесь мать снова почувствовала в своем сердце причину — Перл «никогда не создавала себе друга; казалось, что она всегда сеет зубы дракона, откуда растет урожай вооруженных врагов, против которых она бросается в бой. И этот ее странный генезис, поместивший ее в собственную сферу, придавал также призрачность впечатлению, которое она производила на Эстер: подобно тому как уникальное событие, особенно непреднамеренное преступление, кажется нереальным и сказочным в ретроспектива. И все же Перл все это время была самым безжалостно реальным фактом разрушенной жизни ее матери.

Будучи воплощением, а не жертвой греха, Перл предоставляет уникальную возможность пролить свет на внутреннюю природу самого греха.Пользуясь им, Хоторн задевает почву, на которую он, может быть, и не осмелился бы пойти, если бы сначала не обезопасил себя от преувеличений и нечестия, приведя свой анализ в соответствие (так сказать) с определением личности ребенка. Жемчуг, как нам часто напоминают, — это ожившая алая буква, способная быть любимой и, таким образом, наделенная многогранной силой возмездия за грех. Принцип ее бытия — свобода нарушенного закона; она развита, «прекрасный и бессмертный цветок, из пышной роскоши преступной страсти», но сама так безответственна и независима, как если бы для нее не существовало различий между добром и злом. Подобно природе и животным, она предшествует нравственному закону; но, в отличие от них, она тоже человек. Она демонстрирует неизменную энергию и бодрость духа в сочетании с не по годам развитым и почти сверхъестественным интеллектом, особенно в отношении позорного значка ее матери. К этому ее интерес постоянно возвращается, и всегда с «своеобразной улыбкой и странным выражением глаз», они почти предполагают знакомство с ее стороны с «тайными чарами ее существования». Своенравная, веселая насмешка, с которой маленькое существо всегда подходит к этой ненавистной теме, как если бы она считала это своего рода ужасной шуткой, является ужасно многозначительным штрихом и почти гарантирует подтверждение опасений матери, что она привела в дом дьявола. мир.Тем не менее, физически Перл «достойна того, чтобы быть оставленной в Эдеме, быть игрушкой ангелов», и ее аспект — как и должно быть в случае с ребенком, который символизировал грех, проникающий во все области человеческого разума. общество — «было проникнуто чарами бесконечного разнообразия: в этом одном ребенке было много детей, постигавших всю гамму между полевой прелестью крестьянского младенца и пышностью маленькой принцессы». План ее природы, хотя, возможно, и обладал собственным порядком, был несовместим с планом остальной вселенной; иными словами, ребенок никогда, по-видимому, не мог бы прийти в гармонию со своим окружением, если бы правящая судьба мира не превратилась из божественной в дьявольскую.«У меня нет Небесного Отца!» — восклицает она, касаясь малюсеньким указательным пальцем алой буквы на материнской груди: да и в самом деле, как может быть добрым последствие злого дела? «Огонь в ней и повсюду в ней», как и подобает «непреднамеренному ответвлению страстного момента», и этот огонь, кажется, имеет в себе столько же адского, сколько и небесного пыла; и в ее мрачной философии алая эмблема является наследием зрелости всего ее пола. — Разве это не придет само собой, когда я стану взрослой женщиной? И все же она невинный ребенок, со всей детской свежестью и непосредственностью.

Это противопоставление, или, может быть, правильнее сказать, слияние противоположных полюсов бытия, греха и невинности, в натуре Перл есть необыкновенное достижение; позволяя нам, как и он, распознать внутреннюю безобразность греха. Жемчуг подобен прекрасному, но ядовитому цветку, радующемуся своему яду и принимающему его как жизненно важный элемент жизни. Но красота делает уродство только более впечатляющим, потому что мы чувствуем в нем магическую или призрачную красоту, манящую, как содомские яблоки, но полную горечи внутри.Это красота, которую грех представляет в глазах искушаемого, красота, которая, следовательно, не существует в действительности, но приписывается безумию похоти. Если бы Перл была женщиной, ее сильное внешнее обаяние смутило бы читателя, примерно так же, как соблазны греха сбивают с толку его приверженцев. Трудность состоит в том, чтобы отличить то, что действительно и навсегда хорошо, от того, что только кажется таковым, пока длится заклинание. Однако, будучи ребенком, Перл не может иметь такой неопределенности.У нее еще нет того, что можно, строго говоря, назвать характером; она неопытна и поэтому лишена ни добрых, ни злых принципов; она обладает природой, и ничего больше. Следовательно, привязанность, которую она возбуждает, сразу воспринимается как не зависящая ни от ее красоты, ни от ее интеллектуальной остроты; еще меньше к злому истечению, которое исходит от них и характерно для них. Все эти вещи стоят на одной стороне; а невинная, безответственная младенческая душа стоит на другом.Каждое определяет и подчеркивает другое: так что далеко не одно приводит их в замешательство, не подвергается опасности любить зло из-за того, что мы любим Перл, мы любим ее ровно пропорционально нашему отвращению ко злу, которое отравляет ее проявления. Такое же различение нельзя было бы провести так резко (если вообще можно было бы провести) в случае Жемчужины, которая при неизменных условиях достигла зрелости. Ибо тогда сформировался бы ее характер, и зло, перешедшее к ней по наследству, так окрасило бы и сформировало ее природные черты, что мы неизбежно должны были бы впитать в себя яд и благоухание одним вдохом, — приписывать злу очарование, происходящее от него. от добра и осквернить добро аляповатыми оттенками зла.История расы в изобилии демонстрирует, что главной причиной морального извращения и ложных принципов было наше предположение об абсолютной собственности как на добро, так и на зло наших действий. Перл, все еще на стадии инстинктивного развития, указывает нам выход из этого лабиринта. Как чистый солнечный свет оживляет как вредные, так и благотворные формы существования, так и злые наклонности детской природы возбуждаются, хотя и не конституируются, божественным источником ее существа.

Было бы интересно (в скобках) провести параллель между Перл и Беатрис в «Дочери Рапаччини».Оба являются исследованиями в одном и том же направлении, хотя и с разных точек зрения. Беатрис питается ядовитыми растениями, пока сама не становится ядовитой. Перл в таинственном дородовом мире впитывает яд вины своих родителей. Но в любом случае за этим привнесенным злом стоит личная душа: и вопрос в том, станет ли душа жертвой своих невольных обстоятельств? Хоторн в обоих случаях склоняется к более яркой альтернативе. Но проблема Беатрис сложнее, чем проблема Перл.Она не родилась в вине; но она была воспитана (если перевести символизм) среди преступных ассоциаций, так что они стали дыханием ее жизни. Однако они оказываются бессильными испортить ее сердце, и она способна, наконец, воскликнуть своему разъяренному любовнику: «Разве в твоей природе не было с самого начала больше яда, чем в моей?» Хотя для непостижимых целей Бог может счесть нужным воплотить нас во зле, тем самым наши души не пострадают от тления; возможно, действительно, такое злое воплощение может безвредно отвлечь, потому что бессознательно, какое-то более смертоносное зло, таящееся в духе, которое иначе погубило бы и душу, и тело.Перл, напротив, имеет безукоризненное нравственное окружение: ее зло не впитывается, как у Беатриче, извне, а проявляется изнутри; и если «то, что исходит из уст, оскверняет человека», ее затруднительное положение казалось бы безнадежным. Но на самом деле демон Перл был вызван к жизни не ее собственными действиями, а действиями других; и, кроме как с ее собственного сознательного согласия, это не может осквернить ее. Между тем, с тем глубоким инстинктом самооправдания, который предшествует и разуму, и совести в человеческой душе, ребенок во всех случаях побуждается отстаивать и защищать свое дело — дело алой буквы. Она не согласится на то, чтобы это скрыли или дезавуировали. Она издевается и преследует свою мать до тех пор, пока последняя будет скрывать от нее истинное значение значка. Когда Эстер отбрасывает его, она топает ногами и плачет от страсти и не успокоится, пока его не заменят. Она не доверяет министру, за исключением случаев, когда, как в его мольбе за Эстер в зале губернатора и его полуночном бдении на эшафоте, он приближается к признанию своего истинного положения. Его обещание явиться с матерью и с ней «в великий судный день» вызывает у нее презрение.«Ты не был смелым, ты был неверным!» она плачет. — Ты не обещаешь взять мою руку и руку матери завтра в полдень! — и она смывает со лба поцелуй, который он подарил ей во время интервью в лесу. Одним словом, у нее будет правда во всем: без правды нет ничего хорошего; и с истиной ничто не может быть злом. В глубочайшем смысле это не только правда, но и правда книги. Способность человека к совершенствованию бесконечна, и лучший, и худший человек должны бесконечно отставать от совершенства; но каждый может честно объяснить свои таланты; и это всегда мотив, а не достижение, искренность, а не звук, который рассматривает Божественная Справедливость. Бандит, искренне верящий в святость своей миссии, будет лучше, чем евангелист, который должен привести тысячи душ к спасению не во славу Божию, а во славу свою. Поэтому, когда маленькая Перл откровенно развернет знамя алой буквы и открыто сразится под ним, мы чувствуем, что Бог даст ей победу не над ее явными врагами, а над самой собой.

Она настолько жива, что живет независимо от ее фактического появления в истории. Воображение, которое вынашивает ее там, сделало свое дело настолько хорошо, что передало некоторую часть своей силы читателю; и мы можем представить Перл в других сценах и в другие эпохи ее карьеры и даже можем рассуждать о ее судьбе, если бы условия для нее были другими.Предположим, например, что Эстер и министр благополучно сбежали из Бостона или что признание последнего было отложено до тех пор, пока Перл не достигла половой зрелости. В любой из этих или дюжине других возможных альтернатив прогресс ее роста имел бы новый и важный интерес, ведущий к новым областям спекуляций. Но Хоторн никогда не позволяет требованиям части взять верх над целым; художник в нем ничего не допустит сверх должной меры; и Перл, при всей ее неукротимой жизненной силе, строго придерживается своего места и функции в истории.Там, где она говорит одно слово о своем личном, она говорит два о своем представителе, персонаже. Кажется, что со стороны автора нет пристрастия; и, с другой стороны, нет равнодушия. Тот же тихий свет милосердия озаряет каждую фигуру сказки; и он не делает ни любимца Перл, ни козла отпущения Роджера Чиллингворта.

Драматически последний персонаж играет, возможно, самую важную роль из четырех; он сообщает сюжету любое движение, которое он демонстрирует.Но что делает его главным примечательным, так это тот факт, что, хотя он выступает в роли обиженного мужа и, следовательно, первым притязает на нашу симпатию и доброту, в действительности он не получает ни того, ни другого, а кажется более лишенным привлекательности, чем любой другой персонаж в сказке. . Это может показаться нетрадиционным и довольно рискованным действием; ибо средний ум в современной английской художественной литературе оказывается морально обязанным использовать все меры предосторожности, чтобы читатель не впал в какую-либо ошибку относительно законных объектов благосклонности и порицания. Континентальные романисты, конечно, испытывают своего рода извращенное удовольствие, бросая вызов англо-саксонскому вкусу в этом конкретном случае, и не брезгуют сделать законного партнера заблудшей жены либо одиозным, либо смешным. Но будет полезно выяснить, в каком отношении американский романист следует или расходится с этими двумя методами лечения.

Очевидно, конечно, что тот факт, что человек получил травму, так или иначе ничего не говорит о его личном характере; и единственная причина, по которой романист должен изображать его любезным, а не наоборот, состоит в том (в случае, подобном настоящему), что в противном случае читатель, невзлюбив его, может слишком снисходительно отнестись к преступлению, жертвой которого он стал.Эстер Принн и Диммсдейл, однако, представлены не так, чтобы вызвать у читателя такую ​​неуместную нежность; в то время как Чиллингворт, с другой стороны, хотя, конечно, не привлекательная фигура, очень далека от того, чтобы быть абсурдной или презренной фигурой. Сила, сдержанность и достоинство его поведения с самого начала завоевывают наше уважение, а штрихи тихого пафоса в его первом интервью с Эстер подготавливают нас к более сердечным чувствам. Но цель автора более глубока и радикальна, чем могла бы быть достигнута эта очевидная и поверхностная трактовка ситуации.Его позиция не сентиментального защитника, а беспристрастного исследователя; он изучает природу и действие греховных страстей и лишь мимоходом интересуется отдельными лицами, которые являются их выразителями. Поэтому он отказывается, как мы скоро узнаем, допустить, чтобы на ход событий влияли предполагаемые моральные права или ошибки любой из сторон. Он просто проникает в сердце каждого и раскрывает сокрытые там тайны, тайны, общее и постоянное которых значительно перевешивает их личное и частное значение.Опытный критик назвал отношение Чиллингворта к любовникам самой оригинальной особенностью книги. Но это не так представлялось автору. Это был неизбежный результат его плана и кажется более оригинальным, чем все остальное, только потому, что проникающая оригинальность целого в Чиллингворте более ярко проявляется, чем где-либо еще. Но учитывая Эстер и министра, и наказание, вынесенное первой, и Чиллингворт становится неизбежным. Ибо контролирующая цель рассказа, лежащая в основе всех других целей, состоит в том, чтобы показать различные способы, которыми вина наказывается в этом мире — будь то обществом, самими виновными или заинтересованными лицами, которые принимают закон в свои руки. Руки.Метод общества был продемонстрирован прикреплением алой буквы на груди Эстер. Это ее наказание, самое тяжкое, что может на нее наложить мужчина. Но, как и всякое юридическое наказание, оно направлено гораздо больше на защиту общества, чем на исправление виновного. Эстер должна стать предупреждением другим, искушаемым, как и она: если она обретет в процессе свое спасение, тем лучше для нее; но, к лучшему или к худшему, общество перестало иметь к ней какое-либо отношение.«Мы топчем вас, — говорит общество, в сущности, тем, кто нарушает его законы, — отнюдь не для того, чтобы спасти вашу душу, — ибо благополучие этого проблематичного придатка к вашей гражданской личности нам совершенно безразлично». , — но потому, что каким-то действием вы лишились права на нашу защиту, потому что вы мешаете нашему процветанию, и потому что зрелище вашей агонии может отбить у других охоту к таким же незаконным наклонностям». Но в то же время очевидно, что единственное преступление, признаваемое обществом, — это преступление быть разоблаченным, поскольку общество, состоящее из удачливых лицемеров, гораздо более гладко удовлетворяло бы всем общественным требованиям, чем общество, состоящее из таких разнородных составляющих, как (человеческая природа будучи тем, что есть) обязательно войдите в это сейчас.Одним словом, общество в его нынешнем виде представляет собой неприглядное зрелище, когда большинство удачливых лицемеров, с одной стороны, борется против меньшинства разоблаченных преступников, с другой; и мы приходим к тому парадоксу, что спасение человечества зависит прежде всего от победы преступников над лицемерами. Конечно, это только другой способ сказать, что лицемерие есть самый губительный для души грех из всех грехов; а пока мы можем утешать себя старой пословицей, что само лицемерие есть дань уважения, которое порок воздает добродетели, или, если бы внутреннее существо общества находилось в гармонии с его внешним видом, небо явилось бы на земле.

Таким образом, Эстер, изгой общества, не находит призыва к покаянию в законе, который сокрушает ее. Единственная альтернатива, которую он предлагает ей, — это жалкое самоуничтожение или неповиновение. Она выбирает последнее: но в этот момент на ее курс влияет провиденциальное обстоятельство, к которому общество не имеет никакого отношения. «Человек отметил грех этой женщины алой буквой, которая имела такое сильное и пагубное действие, что никакое человеческое сочувствие не могло достичь ее, если только она не была грешна, как и она сама. Бог, как прямое следствие греха, который человек таким образом наказал, дал ей прекрасное дитя, чье место было на той же бесчестной груди, чтобы навеки соединить ее родителя с расой и происхождением смертных и стать, наконец, благословенной. душа на небесах.Священная обязанность материнства — тем более священная для Эстер, что она кажется единственной святой вещью, оставшейся у нее, — удерживает ее от опрометчивого погружения в бездну греха, к которой ее наказание, естественно, толкает ее. «Извинись перед ним, пожалуйста, — говорит она с торжествующей улыбкой старой госпоже Хиббинс в ответ на приглашение последней встретиться с Черным Человеком в лесу. «Я должен остаться дома и присматривать за моей маленькой Перл. Если бы ее у меня забрали, я бы охотно пошел с тобой в лес, да и в книге Черного человека подписался бы, да и кровью собственной! Но хотя она таким образом спасена от дальнейшего явного падения, она так же далека от покаяния, как и прежде.Стоя наедине с Перл среди враждебного мира, ее жизнь в значительной степени превратилась из страсти и чувства в мысль. Она отбросила осколки разорванной цепи. Мировой закон не был законом для ее разума. Она взяла на себя свободу спекуляций, которые ее соседи, если бы они знали об этом, сочли бы более смертоносным преступлением, чем преступление, заклейменное алой буквой. Призрачные гости вошли в ее уединенный коттедж, который был бы так же опасен, как демоны для их увеселителя, если бы их увидели хотя бы стучащими в ее дверь. «Вокруг нее были дикие и ужасные пейзажи, и нигде не было ни дома, ни уюта. Временами ее душой овладевало страшное сомнение, не лучше ли немедленно отправить Перл на небеса, а самой отправиться в такое будущее, которое может обеспечить Вечная Справедливость. Алая буква не выполнила свою функцию.

Таков результат общественного управления этим вопросом, давайте посмотрим, какой успех сопутствовали усилиям человека взять закон в свои руки. Именно для того, чтобы проиллюстрировать эту фазу предмета, существует Роджер Чиллингворт; и его действия, конечно, направлены не против Эстер («Я оставил тебя на произвол судьбы», — говорит он ей.«Если это не отомстило за меня, то я больше ничего не могу сделать!»), но против ее сообщника. Этот сообщник неизвестен; то есть общество не обнаружило его. Но он известен самому себе, а следовательно, и Роджеру Чиллингворту, который является символом болезненной и безжалостной совести. У Чиллингворта украли жену. Но между тем и другими видами грабежа есть та разница, что ограбленный хочет не вернуть утраченное, а наказать грабителя. И целью его наказания является не благо грабителя, не благо жены и даже не общественное благо; но месть, чистая и простая.Короче говоря, мотив или страсть, которыми он руководствуется, полностью эгоистичны. Без сомнения, это было глубоко спровоцировано; но таким же, по-другому, было преступление, за которое оно возмездило. Кроме того, в отличие от последнего, это не связано с риском; напротив, она нагнетается всей тяжестью общественного мнения. Если бы мужчина действительно или бескорыстно любил свою жену, он бы так не поступал. Его желанием было бы защитить ее, защитить святость брачных отношений, типичных для нее, от дальнейшего осквернения.Даже его враждебность к соблазнителю была бы скорее публичной, чем личной, — ненависть к греху, а не к личности; ибо мужчины с большим хладнокровием поддерживают разрушение семейного счастья других мужчин. Но, переводя дело на личный уровень, Чиллингворт признается в своем равнодушии ко всем соображениям, кроме личных, не говоря уже о своем неверии в Бога. Что касается религии, то он действительно объявляет себя фаталистом. «Моя старая вера, — говорит он Эстер, — объясняет все, что мы делаем, и все, что мы страдаем.Своим первым неправильным шагом ты посадил зародыш зла; но с того момента все это стало темной необходимостью. Вы, причинившие мне зло, не грешны, разве что в своего рода типичной иллюзии; и я не похож на демона, вырвавшего у дьявола из рук его должность. Это наша судьба. Пусть черный цветок расцветает, как может!» Соответственно, Чиллингворт представляет собой образ в небольшом обществе; и внешнее различие между его поступком и поступком общества происходит из-за непохожести не внутренних мотивов, а внешних условий.Месть общества состоит в обнародовании позора грешника. Но этот метод помешал бы мести Чиллингворта именно там, где он задумал его наиболее эффективным; ибо, не оставляя грешника без бремени тайной вины в его сердце, оно непреднамеренно милосердно в самой своей немилосердности. Настоящая агония греха, как ясно понимал Чиллингворт, заключается не в его совершении, что всегда приятно, и не в его открытом наказании, являющемся своего рода облегчением, а в страхе перед его обнаружением. Таким образом, месть, которую он замышляет, прежде всего зависит от сохранения тайны своей жертвы. Отвергая все жестокие и очевидные методы, он получает доступ в гораздо более чувствительную область пыток. Он не отравит младенца Эстер, потому что знает, что он будет жить, чтобы причинить своей матери самые острые муки, которые она способна чувствовать. Он не принесет Эстер в жертву, потому что «что я мог бы сделать лучше для своей цели, чем оставить тебя в живых, чем дать тебе лекарства от всех вреда и опасностей жизни, чтобы этот жгучий позор мог все еще пылать на твоей груди?» И, наконец, вину министра не раскроет.«Не думайте, — говорит он, — что я, на свою беду, предам его в руки закона. … Пусть живет! Пусть спрячется во внешнем почете, если можно! Тем не менее он будет моим! И потом, когда годы подтвердили дьявольскую точность его суждений, «Лучше бы он умер сразу!» — восклицает он с ужасным торжеством. «Он вообразил себя отданным дьяволу, терзаемым страшными снами и отчаянными мыслями, жалом угрызений совести и отчаянием прощения, как предвкушением того, что ждет его за гробом. Но это была постоянная тень моего присутствия, ближайшая близость к человеку, которого он самым подлым образом обидел и который вырос на жизнь только благодаря этому вечному яду самой ужасной мести!» Но этот карнавал утонченной жестокости, как совершенно очевидно, не может принести всем заинтересованным сторонам ничего, кроме зла; зло для жертвы и еще большее зло, если возможно, для палача, который, обнаружив, что своими действиями превратился из миролюбивого ученого в злодея, возлагает на Димсдейла ответственность за бедствие и намеревается вновь отомстить ему на этот аккаунт.И это показывает истину, что единственное наказание, которое человек имеет право налагать на своего ближнего, — это наказание, связанное с его сдерживанием от дальнейшего снисходительности к преступлению. Такое сдерживание действует как наказание, потому что таким образом злой импульс не может реализоваться; но в сущности это акт не мести, а любви, так как таким образом преступник ограждается от умножения своего греховного бремени, совершая на деле то, что он задумал в мыслях. Пуританская система была просто эгоистичной и жестокой; Чиллингворт был сатанински злобным; но оба одинаково бессильны сделать что-либо, кроме как разжигать зло, которое, как они претендуют, успокаивают.

Таким образом, получается, что по прошествии «семи лет» или любого большего или меньшего промежутка времени виновные так же далеки от истинного покаяния, как и в момент совершения своего греха. И общество, и отдельный человек продемонстрировали свою неспособность справиться с огромной проблемой человеческой ошибки.Ни подавление, ни пытки бесполезны. Дьявол всегда стремится быть завербованным против самого себя, но его мотивы достаточно прозрачны. Когда, наконец, Эстер и Диммсдейл снова встретятся, они созреют для более глубокого и бесповоротного падения, чем раньше. Женщина смело смотрит в будущее, думая больше о своем возлюбленном, чем о себе; он трепещет плотью, но желает сердцем; но нет никаких искренних колебаний с обеих сторон. Один час искреннего раскаяния дал бы им возможность осознать, что никакое столь поверхностное средство, как бегство, не может принести им покоя; ибо это показало бы им, что источником их страданий было не преследование извне, а внутреннее насилие, совершенное ими самими. Чиллингворт прекрасно понимает ситуацию и потихоньку готовится, чтобы не препятствовать их побегу, а сопровождать его. Это самый отвратительный эпизод в истории, и он хорошо представляет бездонную трясину беззакония, ожидающую преднамеренного выбора зла. И это возвышает Чиллингворта до дурной славы главного преступника из трех. Его действительная злоба не только больше, но и смягчение меньше. Влюбленные могут ссылаться на свою любовь, но он только на свою ненависть. Они могут просить друг у друга прощения и умолять Бога о милости, когда в этой последней сцене смерти «торжествующего позора» они совершают величайшее искупление в своих силах; но для Чиллингворта, безжалостного и неумолимого, не может быть ни прощения, ни пощады.«Короче говоря, когда для него больше не оставалось дьявольской работы, бесчеловечному смертному оставалось только отправиться туда, где его хозяин найдет для него достаточно работы, и должным образом заплатит ему заработную плату».

Эту интерпретацию его характера полезно обдумать изучающему человеческую душу. Из судьбы Эстер и Диммсдейла мы можем узнать, что грешнику полезно не жить жизнью святых поступков и целей, а быть верным; не бичевать себя, не носить вретища или искупать чужие души, но открыто принять свой позор.Яд греха не столько в самом грехе, сколько в сокрытии; ибо все люди грешны, но тот, кто скрывает свой грех, претендует на сверхчеловеческую святость. Признать свои грехи перед Богом, в обычном смысле этого слова, есть словосочетание, и не более того, не производящее отпущения грехов. Но сознаться в своих грехах перед людьми — значит, воистину, сознаться в них перед Богом; ибо апеллирует к человеческой совести, а человеческая совесть есть чудесное присутствие Бога в человеческой природе, и от такого признания недалеко и отпущение грехов.Причина в том, что такое признание отдает все самое дорогое невозрожденному сердцу и тем самым влечет за собой смирение или уничтожение злой гордыни, искореняющей греховные аппетиты. Весь грех основан на эгоизме; но высшее отречение от себя, постулируемое добровольным и безоговорочным самооткровением, не оставляет никакой дальнейшей основы для греха. Человек, который никогда не был виновен в настоящем грехе, скорее своеобразен, чем удачлив; но в любом случае у него нет причин гордиться иммунитетом, что в лучшем случае указывает на то, что он избежал надлежащего искушения.Грехи, запрещенные в декалоге, смертельны только после того, как грешник намеренно сказал: «Зло, будь моим добром!» или, в возвышенной фигуре Писания, хулил Святого Духа. Хестер и Диммсдейл в рассказе останавливаются перед этим шагом, но Чиллингворт фактически начинает с того, что делает его. Это непростительный грех не потому, что Бог не проявляет к нему милости, а потому, что сама его природа состоит в том, чтобы заставить виновного отказаться от всякой милости. Он прижимает ее к себе как добродетель, как добродетель добродетелей; и чем более потерянным он становится, тем более добродетельным он себя воображает.В широком смысле она состоит в отречении от человеческого братства и претензиях (под любым предлогом) на личную и особую милость от рук Божьих. Такой человек будет с самодовольством созерцать проклятие всего остального человечества, чтобы его собственное одобрение Бога было безопасным. В своих более ранних произведениях (особенно в «Человеке из Адаманта» и «Итане Брэнде») Хоторн не раз затрагивал эту тему, но в рассказе «Роджер Чиллингуорс» он дает ей более широкое развитие.

Чиллингворт начинает с мысли, что у него есть право отомстить. Это очень распространенное понятие; им владеют многие уважаемые люди; на самом деле, это не только совместимо с социальной респектабельностью, но и благоприятствует ей. Но месть, осуществляемая с обдуманностью и осмотрительностью, отмеченной Чиллингвортом, обладает тем исключительным качеством, что она дает свободное снисхождение к самым жестоким и адским страстям, на которые способно человеческое сердце, не подвергаясь никакому страху общественного осуждения; хотя здесь и повсюду следует проводить заметное различие между идеей общества, организованного в настоящее время, и идеей человечества или человечества; первое является чисто искусственной пародией и извращением божественно-благотворного порядка, который мы уже время от времени мелькаем во втором. Эта особенность мщения сначала оглушает голос совести в виновном, а затем держит его в полном подчинении и может вести его через глубины бездонной ямы, даже не подозревая, что он находится вне досягаемости руки архангелов. Роджер Чиллингворт — добропорядочный гражданин, его личная и общественная репутация безупречна, он в лучших отношениях с губернатором и духовенством, а его интеллектуальные способности и научные достижения вызывают к нему всеобщее уважение и восхищение.К нему не может быть применено ни одно социальное испытание, из которого он не вышел бы невредимым. Его лицемерие безупречно; он обманывает даже самого себя. Он — совершенный тип светского человека, социальный идеал, — учтивый, тихий, информированный, невозмутимый. Тем не менее его нравственная природа представляет собой ядовитую и невосполнимую пустыню, в которой не расцветает ни один цветок небесного происхождения. Ибо он поставил свою дьявольскую жажду мести на место Бога, и день за днем ​​он поклоняется ему и выполняет его приказы. Димсдейл вполне мог бы воскликнуть: «Есть еще хуже, чем даже оскверненный священник! Месть этого старика была чернее моего греха. Он хладнокровно нарушил святость человеческого сердца». Однако у общества нет клейма, которое можно было бы заклеймить на его груди.

Хоторн, однако, с характерным милосердием воздерживается от вынесения приговора даже своему нечестивцу. «Ко всем, — говорит он, — мы хотели бы быть милосердными». и он заходит так далеко, что выдвигает предположение о том, что «ненависть и любовь не одно и то же по своей сути.Но ненависть вырастает из себялюбия; и если любовь и себялюбие не противоположны, то ни свет и тьма, ни добро и зло. С другой стороны, несомненно верно, что мы никогда не можем быть оправданы в том, чтобы рассматривать самых беззаконных людей как тождественных с их беззаконием, хотя, обсуждая их, не всегда возможно провести словесное различение. В реальной жизни всегда найдутся спасительные оговорки, смягчающие обстоятельства и особые условия, посредством которых видоизменяется голая грубость абстрактного представления, подобно тому как почва и растительность смягчают твердые очертания скал или как атмосфера рассеивает свет и смягчает тьму.

Не хотел бы я и показаться супер-услужливым, обнаруживающим теории в мягкой субстанции художественных концепций Хоторна. Сам он чувствовал отвращение к теориям и вообще ограничивался предположениями и намеками; он знал, насколько уместна истина, чтобы избежать строгости «логической дедукции». Вероятно, кроме того, он совершенно невиновен в какой-либо дидактической цели, садясь писать. Он вообразил себе нравственную ситуацию с соответствующими ей персонажами, а затем позволил теме развиться в такой форме, какой руководила ее врожденная сила, обогащая ее корни и украшая ее ветви накопленным богатством его опыта и размышлений.В обычном романе-эпизоде ​​следовать этой системе может быть небезопасно, поскольку для таких вещей не существует существенного закона развития: они строятся, но не растут; а если конструктивного навыка не хватает, ничто другое не может поддерживать их симметричность. Нужно только правильно посадить дерево или цветок, за ними мудро следить и ухаживать, и они оправдают свое собственное существование; но дом или корабль полностью зависят от строителя. Причина, конечно, в том, что первые, в отличие от вторых, имеют в себе жизнь и замысел.И в этом, мне кажется, отличие рассказов в духе Готорна от других рассказов. Он самый современный из писателей; он предсказал новое рождение литературы, о котором большинство из нас до сих пор не подозревает, если судить по нынешним признакам. До сих пор в художественной литературе мы довольствовались имитацией жизни, но такая имитация была доведена до совершенства настолько, насколько это, возможно, выгодно. Следующий шаг велик, но от него нельзя отказаться, если только мы не вернемся по своим следам и не наденем заново костюмы прошлого.И что это за новый шаг?

Нелегко выразить это определение словами; и, конечно же, не предполагается, что мы должны обращаться и писать, как Хоторн. Но что лежит за или над имитацией жизни? Не больше и не меньше, надо признать, чем сама жизнь. Это трудное изречение, но я не знаю, как нам не прислушиваться к нему; несомненно, однако, что большинство людей откажется верить, на каких бы то ни было условиях или в любом смысле, что роман или рассказ может когда-либо возвыситься от имитации жизни до самой жизни. И все же пьесы Шекспира — это больше, чем имитация жизни; и поэтому, мне кажется, это рассказ вроде «Алой буквы». Пьесы живут, история жива. В нем душа; оно зачато на духовном плане. Душа принимает тело, как и другие души, и это тело можно увидеть и потрогать; но тело существует потому, что предварительно есть душа, и последняя независима от первой. Как эта жизнь может быть передана, это другой вопрос; но, бесспорно, этот процесс не может быть легким.Тот, кто дает жизнь, не может дать никакой жизни, кроме своей собственной. Дело не в тетрадях, не в наблюдении, не в учебе, не в сообразительности. Мастерская, из которой выходят живые произведения, действительно представляет собой очень внутреннее помещение; и только те, кто вошел в него, а может быть, даже и не они, могут раскрыть его секреты.

Внимательные читатели не поймут меня слишком буквально, когда я рискну предположить, что день мертвой или гальванизированной фантастики подходит к концу. Пусть у циркулирующих библиотек нет опасений; нет ничего более определенного, чем то, что еще много дней и лет их полки будут стонать, как и прежде, от замечательных образцов упомянутого класса. К тому же Шекспир жил давно, а Гомер и Моисей еще дольше; так что может показаться, что угрожающая опасность находится в безопасности позади нас, не говоря уже о том, что в настоящее время, по-видимому, имеется более чем обычное количество искусно сделанных восковых фигур. В противовес этим аргументам и указаниям можно только утверждать, что прогресс человечества, вероятно, подразумевает гораздо больше, чем электричество и управляемые воздушные шары могли бы подготовить нас; и что истинное завоевание материи разумом, будучи скорее религиозным, чем научным действием, скорее всего, будет ощущаться смутно и смутно задолго до того, как его можно будет определенно понять и признать.

Ярость Бэнкси, Метатель цветов – Все, что вам нужно знать – Общественная доставка

Ярость, метатель цветов

Ярость, метатель цветов или Любовь витает в воздухе — один из самых знаковых трафаретов Бэнкси. На нем изображен палестинец в маске, бросающий букет цветов.

Бэнкси известен тем, что демонстрирует свои работы на открытом воздухе для всеобщего обозрения, в таких местах, как стены в случае Rage, Метатель цветов .Тем не менее, большинство его публичных картин часто перепродают, даже если это означает удаление стены, на которой они были нарисованы.

Что показывает работа?

Рисунок впервые появился на стене сбоку гаража на шоссе из Бейт-Сахура напротив автосалона Citroen/Peugeot в Иерусалиме. Мужчина на картине одет в шарф и бейсболку и, кажется, целится цветами в кого-то в ярости.

Мужчина и цветочная упаковка выполнены в черно-белом цвете. Цветы и стебель, торчащий из обертки, выполнены в цвете.Портрет напоминает кадры с уличных и университетских беспорядков 1960-х годов. Гнев и разочарование можно увидеть в позе мужчины, когда он пытается засыпать заведение цветами.

В 2005 г. в Иерусалиме прошел гей-парад, но его участники попали в засаду протестующих, которые зарезали троих и ранили множество других. По мнению многих комментаторов, черно-белый мужчина на изображении представляет собой протестующего или бунтовщика.

Его снаряжение обычно ассоциируется с насилием.Есть бандана и кепка, надетые задом наперед, чтобы скрыть индивидуальность, а цветы цветные, яркие, многоцветные, что можно интерпретировать как метафору флага гей-прайда. Сами цветы у магов означают надежду на мирное разрешение конфликтов. Бэнкси — Love Is In The Air, Flower Thrower , 2005, Ash Salon Street, Bethlehem, West Bank, CC BY-NC-SA 2.0 by jlevinger

location

Бэнкси нарисовал работу на 760-километровой стене, отделяющей Израиль от Палестины, о которой художник сказал: по сути превращает Палестину в самую большую в мире открытую тюрьму.

В своей книге Wall & Piece (War and Spray) в 2005 году, пока он красил стену этой фреской, один из жителей сказал ему:

Мы не хотим, чтобы эта стена была красивой, мы не хочешь эту стену, иди домой.

Ash Salon Street, Bethlehem, West Bank

Значение

Выражение лица и поза мужчины на фреске ясно указывают на наличие насильственного намерения. Однако, заменяя камень, коктейль Молотова или бомбу букетом, Бэнкси выступает за мир, а не за насилие.Само местоположение заметно для сообщения, скрытого за изображением.

Многие связывают эту фреску с теми событиями, но она также может быть навеяна бурными беспорядками на Ближнем Востоке. Однако Бэнкси — известный пацифист и противник войны; на фреску могли повлиять несколько событий.

Букет на этом изображении символизирует не только мир, но и жизнь, а любовь также может быть связана с памятью о погибших во время религиозного конфликта старой эпохи. Произведение является прекрасным примером того, как Бэнкси использует искусство для передачи сообщений, имеющих социальное значение.